Неточные совпадения
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«О чем же, Таня? Я,
бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов
и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла
худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда...
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени
и спина заболят,
и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле
и читать свою гидростатику, — а каково мне?» —
и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять
и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх
хуже всякого наказания.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ
бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на
худо надеются;
и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
К несчастью, то ж
бывает у людей:
Как ни полезна вещь, — цены не зная ей,
Невежда про неё свой толк всё к
худу клонит;
А ежели невежда познатней,
Так он её ещё
и гонит.
Подумаешь, как счастье своенравно!
Бывает хуже, с рук сойдет;
Когда ж печальное ничто на ум не йдет,
Забылись музыкой,
и время шло так плавно;
Судьба нас будто берегла;
Ни беспокойства, ни сомненья…
А горе ждет из-за угла.
— Изящнейший писатель, — говорил он. — Некоторые жалуются — печален. А ведь нерезонно жаловаться на октябрь за то, что в нем
плохая погода. Однако
и в октябре
бывают превосходные дни…
Может, я очень
худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы
и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее
и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому
бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но
худа и болезненного вида, рыжеватая
и с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула
и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда не
бывала и, уж конечно, никогда
и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это
бывает по обыкновению, а между тем это-то
и было
худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Я узнал от смотрителя, однако ж, немного: он добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; что есть продажа вина; что господа все хорошие
и купечество знатное; что зимой живут в городе, а летом на заимках (дачах), под камнем, «то есть камня никакого нет, — сказал он, — это только так называется»; что проезжих
бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше, то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом
худо и т. п.
«Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то
и не
бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но не в сорок градусов, надеюсь». — «
И в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно, грудь режет немного, да дышим. Мы разводим огонь,
и притом в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да
и хорошо закутаны. А вот гораздо
хуже, когда застанет пурга…»
— Нет ничего
хуже, как признавать себя не в духе, — сказала Мисси. — Я никогда не признаюсь в этом себе
и от этого всегда
бываю в духе. Что ж, пойдемте ко мне. Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur. [дурное настроение.]
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам
и селам
и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще
плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата,
и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно
бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так
и не о чем будет плакать».
Галактион слушал эту странную исповедь
и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному
и, как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый человек, у самого две дочери на руках,
и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку… У Галактиона даже пошла дрожь по спине при одной мысли о такой возможности. А чем же Харитина
хуже других? Дома не у чего было жить, вот
и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так
бывает.
— А я все-таки не согласен с тобой, Устенька.
И правде
бывает не место. Какие мы с тобой судьи? Ты думаешь, он сам
хуже нашего понимает, где хорошо
и где нехорошо?
Всё в доме строго делилось: один день обед готовила бабушка из провизии, купленной на ее деньги, на другой день провизию
и хлеб покупал дед,
и всегда в его дни обеды
бывали хуже: бабушка брала хорошее мясо, а он — требуху, печенку, легкие, сычуг. Чай
и сахар хранился у каждого отдельно, но заваривали чай в одном чайнике,
и дед тревожно говорил...
Из всех сахалинских чиновников он наиболее сведущ в агрономии
и относится к делу добросовестно
и любовно, но на его образцовой ферме урожаи часто
бывают хуже, чем у поселенцев,
и это вызывает всеобщее недоумение
и даже насмешки.
Дороги
и мосты
хуже, чем на севере, особенно между Малым Такоэ
и Сиянцами, где в половодье
и после сильных дождей
бывает непроходимая слякоть.
Я уже сказал, что с прилета вальдшнепы
бывают довольно сыты, но потом скоро
худеют,
и до самой осени мясо их становится сухим, черствым
и теряет свое высокое достоинство; зато чем позднее осень, тем жирнее становятся вальдшнепы
и, наконец, совсем заплывают салом.
И новый самодур уже
бывает хуже, опасней
и долговечней, потому что он хитрее прежнего
и научен его горьким опытом.
Нам все почтения отдавай, каких
и не бывает-то даже, а тебя мы
хуже чем последнего лакея третировать будем!» Истины ищут, на праве стоят, а сами как басурмане его в статье расклеветали.
—
Хуже… Тарас-то Мыльников ведь натакался на жилу. Верно тебе говорю… Сказывают, золото так лепешками
и сидит в скварце, хоть ногтями его выколупывай. Этакой жилки, сказывают, еще не
бывало сроду. Окся эта самая робила в дудке
и нашла…
— Я не говорю: не ездите… С богом… Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом
хуже не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить. Тоже
и урожаи не каждый год
бывают… Подумать нужно, старички.
— Очень можно. Но из одной-то ошибки в другую лезть не следует; а у нас-то это, к несчастию, всегда так
и бывает. Сделаем
худо, а поправим еще
хуже.
Да
и еще
хуже бывает, когда какой-нибудь шмаровоз
и сам не сможет ничего
и тебе же дело портит.
Я помню, что гости у нас тогда
бывали так веселы, как после никогда уже не
бывали во все остальное время нашего житья в Уфе, а между тем я
и тогда знал, что мы всякий день нуждались в деньгах
и что все у нас в доме было беднее
и хуже, чем у других.
Студентом он все
бывал или в Дворянском собрании, где встречал
и прелестные лица
и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки
и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые,
худые физиономии, но все-таки у них были лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы.
— По здешнему месту эти концы очень часто, сударь,
бывают. Смотришь, это, на человека: растет, кажется… ну, так растет! так растет! Шире да выше, краше да лучше,
и конца-краю, по видимостям, деньгам у него нет.
И вдруг, это, — прогорит. Словно даже свечка, в одну минуту истает. Либо сам запьет, либо жена сбесится… разумеется, больше от собственной глупости.
И пойдет, это, книзу, да книзу, уже да
хуже…
— Кузнеца-то? Савел, а прозвище Евченко. Молодой еще, уж много понимал. Понимать-то, видно, — запрещается! Придет,
бывало,
и говорит: «Какая ваша жизнь, извозчики?» — «Верно, говорим, жизнь
хуже собачьей».
Смешная. Ну что я мог ей сказать? Она была у меня только вчера
и не
хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день послезавтра. Это просто все то же самое ее «опережение мысли» — как
бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе.
Матушка,
бывало,
и плакать боялась, слова сказать боялась, чтобы не рассердить батюшку; сделалась больная такая; все
худела,
худела и стала дурно кашлять.
— Так-то так… ну,
и пущай к нам в побывку ездит: это точно, что
худого тут нет. Только оставаться ему здесь не след,
и вот тебе мое последнее слово, что не
бывать этому, какова я на этом месте жива состою.
Маленькие такие эти голубяточки, точно в шерсти, а пера нет,
и желтые, как
бывают ядрышки на траве, что зовут «кошачьи просвирки», а носы притом
хуже, как у черкесских князей, здоровенные…
— Действительно… Говорят, правда, будто бы
и еще
хуже бывает, но в своем роде
и Пинега… Знаете ли что? вот мы теперь в Париже благодушествуем, а как вспомню я об этих Пинегах да Колах — так меня
и начнет всего колотить! Помилуйте! как тут на Венеру Милосскую смотреть, когда перед глазами мечется Верхоянск… понимаете… Верхоянск?! А впрочем, что ж я! Говорю, а главного-то
и не знаю: за что ж это вас?
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по целым часам сидел, задумавшись
и ни слова не говоря… когда это с ним
бывало?.. Наконец, пощади
и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей.
Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Фоминишна. Вестимо так; что смеяться-то? Каково скончание, Аграфена Кондратьевна,
бывает и начало
хуже конца.
Устинья Наумовна. А Псович, так Псович! Что ж, это ничего!
и хуже бывает, бралиянтовый.
— Нет-с: по праздникам господа, как соберутся иногда, так, не дай бог как едят! Поедут в какой-нибудь немецкий трактир, да рублей сто, слышь,
и проедят. А пьют что — боже упаси!
хуже нашего брата! Вот,
бывало, у Петра Иваныча соберутся гости: сядут за стол часу в шестом, а встанут утром в четвертом часу.
А я заметил после, что мне
бывает неловко смотреть в глаза трем родам людей — тем, которые гораздо
хуже меня, тем, которые гораздо лучше меня,
и тем, с которыми мы не решаемся сказать друг другу вещь, которую оба знаем.
Разумеется, кончилось не так ладно; но то
худо, что с него-то
и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель
и всё то, что
бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать
и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
— Ах, нет, он меня любит, но любит
и карты, а ты представить себе не можешь, какая это пагубная страсть в мужчинах к картам! Они забывают все: себя, семью, знакомятся с такими людьми, которых в дом пустить страшно. Первый год моего замужества, когда мы переехали в Москву
и когда у нас
бывали только музыканты
и певцы, я была совершенно счастлива
и покойна; но потом год от году все пошло
хуже и хуже.
Таковы были последствия небрежного обращения с «сокровищем». Измученные, истерзанные, подавленные общим презрением, сестры утратили всякую веру в свои силы, всякую надежду на просвет в будущем. Они
похудели, опустились, струсили.
И, к довершению всего, Аннинька,
побывавши в школе Кукишева, приучилась пить.
— Свобода, сударыня, конечно, дело не
худое, но
и она не без опасностей
бывает. А ежели при этом иметь в предмете, что вы Порфирию Владимирычу ближайшей родственницей, а следственно,
и прямой всех его имений наследницей доводитесь, то можно бы, мнится, насчет свободы несколько
и постеснить себя.
— Видел, да она, говорят,
и в школе так щеголяет. А то
и хуже бывает: сарафан наденет, совсем как простая девка ходит.
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить, умрёт в трактире под столом, а то — под забором, в луже грязной. Дядя мой говаривал,
бывало: «
Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он, знаете — вера есть такая, бегуны — бегают ото всего? Так
и пропал без вести: это полагается по вере их — без вести пропадать…
Услышав эту апострофу, Агатон побледнел, но смолчал. Он как-то смешно заторопился, достал маленькую сигарку
и уселся против бывшего полководца, попыхивая дымком как ни в чем не
бывало. Но дальше —
хуже. На другой день, как нарочно, назначается тонкий обедец у Донона,
и распорядителем его, как-то совершенно неожиданно, оказывается бывший полководец, а Агатон вынуждается обедать дома с мадам Губошлеповой
и детьми.
— Ну, прощай, отец мой, — говорил дядя Ерошка. — Пойдешь в поход, будь умней, меня, старика, послушай. Когда придется быть в набеге или где (ведь я старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так к народу
и жмется: думает, веселей в народе. А тут
хуже всего: по народу-то
и целят. Я всё,
бывало, от народа подальше, один
и хожу: вот ни разу меня
и не ранили. А чего не видал на своем веку?
Мальчик, кажется, избегнул смерти
и болезни своею чрезвычайною слабостью: он родился преждевременно
и был не более, как жив; слабый,
худой, хилый
и нервный, он иногда
бывал не болен, но никогда не был здоров.
— Удалось сорвать банк, так
и похваливает игру; мало ли чудес
бывает на свете; вы исключенье — очень рад; да это ничего не доказывает; два года тому назад у нашего портного — да вы знаете его: портной Панкратов, на Московской улице, — у него ребенок упал из окна второго этажа на мостовую; как, кажется, не расшибиться? Хоть бы что-нибудь! Разумеется, синие пятна, царапины — больше ничего. Ну, извольте выбросить другого ребенка. Да
и тут еще вышла вещь
плохая, ребенок-то чахнет.
— Да как же, сударь, не
хуже? в прежнее время, при помещиках, сами изволите помнить,
бывало,
и соломкой,
и хлебцем,
и всем дворяне не забывали,
и крестьян на подмогу в рабочую пору посылывали; а ныне нет того ничего,
и народ к нам совсем охладел.